Татьяна Федорова

ЧИЖИК-ПЫЖИК

(сказочка для детей преклонного возраста)

Antiquus amor cancer est
(Прежняя любовь цепка, как рак.)
Римское народное наблюдение.

Кот был слишком рыжий, чтобы сравнивать его с солнышком. Валяясь в траве знойным полднем, он больше походил на лисий хвост, потерянный хозяйкой в спешном отступлении из охраняемого курятника.

Кот не помнил, как его зовут. Каждый обзывал на свой манер — то Чубайсом, то Рыжковым, то Убил-Дедушку-Лопатой, а кто-то даже Рыжей Тварью, что приводило Кота в задумчивость: как же так, ведь Тварь — женского рода, а он, Кот, — самого что ни на есть мужского...

Поскольку определенного имени у Кота не было, он считал себя просто Котом.

Шестилетний возраст прибавил ему степенности, но масть все-таки давала о себе знать, и лесная землероющая и летающая мелюзга в ужасе порскала во все стороны, завидя притаившегося в крапиве зверя.

— Корсар! Корсар! — каркала ворона, сжимавшаяся на ветке.

— Флибустьер! — поддакивала ей сорока, покачиваясь флюгером на макушечной сосновой иголочке.

Кот не обращал на них своего внимания: он берег его для Более Важных Случаев.

Но деревья лысели и вновь кудрявились, сороки-вороны мерзли и оттаивали, а Важные Случаи все не случались...

Впрочем, Кота это не тревожило.

Давно прошел март, и праздный майский Кот дремал на конотоповой куртинке по тридцать шесть часов в сутки. (В этом нет ничего странного; никого ведь не удивляет, что у Котов девять жизней, — но никто и не задается вопросом, откуда такая запасливость: вот отсюда — из тридцатишестичасовых суток). Проплывали над Котом облака, а может быть — сонные видения, и чудились ему маленькие мышки, голенькие и беспомощные; вырастали у мышек крылышки, откладывали мышки яйца — пестренькие, крупные — в пять раз больше самих мышек... Сыто курлыкнув, Кот открыл глаза.

И увидел маленькую серую птичку.

Потом никто не сможет вразумительно объяснить, почему же Кот ее не съел. Одни будут утверждать, что он не был голоден, другие уверят нас в том, что спросонок реакция у Котов замедлена, а третьи усмехнутся: да не было никакой птички.

Но птичка смотрела на Кота... сквозь Кота... И взгляд ее, тоскливый и мечтательный одновременно, произвел на зверя впечатление, подобное нечаянно проглоченной ложечке горчицы: Кота парализовало; защипало в носу, и угасший было мартовский огонь взорвался в животе и помчался по артериям, затопляя все на своем пути... Пиратский галеон налетел на рифы, и лишь две зеленоватые жемчужины просвечивали со дна.

Кончик хвоста задрожал и мотнулся; птичка встрепенулась...

Смеющийся ветерок взвил сухой прошлогодний лист, унося его все выше, и на том листе, как на ковре-самолете, улетала от Кота Благоразумная Лень.

С этого дня...

— Петрарка! — ехидно комментировала ворона.

...Он уже не дремал, а прохаживался вокруг чахлой березки, охраняя птичкино гнездо, тридцать восемь часов в сутки, безрассудно транжиря все свои жизни. На этом почетном посту Кот отловил двух соек, жаждавших полакомиться на дармовщинку, и наказал их съедением без предварительного ощипывания; третья сойка чудом уцелела, но от перенесенного стресса лишилась речи и стала подволакивать левую ногу.

Казалось, птичка не замечала доблестного рыцаря. На рассвете она покачивалась на самой тоненькой веточке, задумчиво глядя сквозь тающие звезды... Вниз она никогда не смотрела.

А еще она не умела петь. Поэтому и молчала.

Кот изнывал от неведомой страсти-напасти. В безлунные ночи он в девятьсот девяносто девятый раз обходил кругом березки: милая моя, солнышко мясное... Солнце — мое. Я его никому не отдам... Серая неясыть скользнула мимо, увидев две маленькие луны, совершающие плавные круги по околоберезковой орбите: ни на час, ни на луч, ни на взгляд. — Никому. Никогда... Два мышонка, один за другим, хрустнули, исчезнув в жаркой пасти... В руки возьму! Чтоб не смело вертеться в кругу! — два светильца остановились, обращенные к небу, точнее, к птичке, давно и сладко спящей в гнезде. — Пусть себе руки, и губы, и сердце сожгу! В вечную ночь пропадет— погонюсь по следам... Кот судорожно вздохнул: солнце мое! Я тебя никому не отдам!

Это неправда, что Коты влюбляются только в марте.

Чтобы привлечь к себе птичкино внимание, Кот выбрил себе местечко на спине и сделал на нем татуировку — туз червей и надпись: L'oiseau, je t'aime — готическими буквами.

Но то ли птичка не умела читать, то ли не разбиралась в готике — жертвенность Кота оставалась невостребованной.

А вскоре Кот увидел своего соперника: птич — роскошное оперение, оперный альт — серьезная конкуренция. Птич вился около птички, вешая ей лапшу на уши. Птичка молчала и задумчиво-печально созерцала невидимые миры.

У птички не было ушей.

Тем не менее, тактика пижона себя оправдала, и птич стал птичкиным мужем.

Кот терпел это безобразие до тех пор, пока однажды не обнаружилось, что птич обращается с птичкой пренебрежительно и нагло, вечно брюзжит и даже иногда поклевывает.

Птич был эстетом покруче Набокова. Кот эстетом не был и поэтому съел птича без всякой сервировки.

Кот надеялся, что вот теперь-то птичка заживет вольготней. Напрасно: у птички появился птич номер два.

Стало ясно, что всех птичей не пережуешь; надо было что-то придумывать.

Лето тем временем стрижом летело к югу, ночи остывали и влажнели. У птички вот-вот должны были появиться птенцы.

Совершенно отчаявшийся Кот решился на ужасный, мерзопакостный в своей гениальной простоте поступок.

В тихий предобеденный час, улучив момент, когда птич улетел на поиски витаминных червячков для будущей мамы, Кот взобрался по кривенькому стволу и зацепил когтем птичкино| гнездо. Легонькая конструкция накренилась и опрокинулась на голову Коту...

Кот впервые услышал, как кричит птичка.

Вернувшийся вскоре птич молча посидел на опустевшей ветке. Потом улетел и больше не появлялся.

Птичка осталась одна.

Ну что, чижик-пыжик, есть ли в мире что-то важнее и страшнее любви?

Птичка как-то съежилась и, может быть, даже похудела. Глаза ее вовсе превратились в черные икринки тоски, в которых изредка еще мерцала мечтательность.

Озябшее и заспанное солнце все позже поднималось по утрам; крылатый народец забеспокоился, и в один промозглый день Кот почувствовал, что оглох: все птицы разом улетели, лес онемел.

Кот привычно глянул на кривую березку. Птички не было.

Пора уходить домой — наконец-то на теплую печку; дремать, помуркивать, блаженствовать...

А вдруг птичка вернется?!

Кот улегся под чахлым деревцем и стал ждать.

В тишине, заблудившейся ненароком в пустом и чистом лесу, проснулась болезнь, вылупилась насильно, как мертвый птенец из упавшего яйца; снежно-слепящим холодком пробралась неотвратимо до самых кончиков когтей... Истекала девятая жизнь, но Кот об этом и не вспомнил.

Через две недели Кот умер от рака.

А может быть — от одиночества.

Шелудивый дятел подобрал блох, сбегавших с остывающей рыжей шкурки, а помутневшие и остановившиеся жемчужинки достались хромой молчаливой сойке.

Северные ветра выморозили землю.

Зима в том году была снежная. Но, как и все прочие зимы, не вечная. И через семь новолуний лес вновь наполнился безудержно-весенними воплями и посвистываниями.

Птичка, похорошевшая на юге, облюбовала ту же березку. С энным птичем хлопотала радостно; вот и гнездо готово.

И выстилала любовно свое гнездышко грязноватыми слипшимися клочками, гулявшими прошлым летом роскошной огненной шубой...

И была-то та птичка ничем не приметна, невзрачна и молчалива; а сгубила Кота — Корсара, Флибустьера — необъяснимая сумасшедшинка в глазах да хрупкость-беззащитность. Не улети она на юг — кто знает, как бы все повернулось.

Может быть, и съел бы ее Кот.

А вообще...

Лучше бы он влюбился в какую-нибудь серую мышку.

Мышки на юг не улетают.